сделал, я не помню. Дедушка умер. Себе сделать буржуйку он не успел, а я сам настоящую буржуйку сделать не мог – не было ни умения, ни материала, но в дедушкиных заготовках был кусок трубы, там же я нашел обыкновенную 20-ти литровую жестяную банку из под машинного масла. Одно дно я вырезал, и это была дверка в топку, а в другом дне по диаметру трубы я сделал радиальные прорези, отогнул концы клиньев и на них надел трубу. Трубу я вывел на вход в топку голландки через отверстие по диаметру трубы в куске жести, закрывающей вход в голландку, так что сооружение получилось очень экономичное. Горячий газ из буржуйки не выбрасывался в окно, а отдавал свое тепло голландке, поэтому в комнате, когда буржуйка не топилась, было не совсем холодно, но пианино от стены пришлось, все же, отставить – стены промерзали. Топили в основном старой обувью. Растапливая печь дощечками и дровами, которые были у нас в сарае. Обуви было много. Обувь в те времена была кожаная и горела отлично, нескольких дощечек и пары ботинок было достаточно, чтобы сварить суп. Дедушка чинил обувь не только нам, но и соседям. Старая обувь шла на заплатки – ни один опорок не был выброшен, все валялись в сарае.

Можно только посочувствовать тем, у кого было паровое отопление и трубу от буржуйки приходилось выводить в форточку. Тепло в помещении было только тогда, когда топили, и совсем не долго после сгорания дров. А уж те, у кого не было и буржуйки, были почти обречены, потому что из того мизерного количества калорий, которое поступало в организм по карточкам, значительную долю съедал холод.

Варили мы на моей буржуйке, конфорки на ней сделать было невозможно, да и не нужно, т. к. толщина стенок этой банки была две – 3 десятых миллиметра. Банка раскалялась докрасна. Бабушка из дома не выходила, а мы с Валиком выходили только в магазин за ежедневным пайком. Морозы были сильные, и купленное зимнее пальто оказалось очень кстати. Остальное время мы лежали рядом на лежанке у голландки и давили на своих пухлых животах вшей. Мы были в тепле. У нас была только первая стадия дистрофии – мы опухли (кстати, после повышения нормы, а до этого постепенно худели).

Однако в ноябре и декабре, когда уже отключили электричество, я еще посещал школу, потому что на новый год обещали дать обед. Занятий никаких не было. Приходило в класс человек пять. В нетопленом, неосвещенном классе собирались у учительского стола, на котором стояла малюсенькая коптилка, и о чем-то говорили. Может быть, Учитель в это время давал нам главные Знания о Жизни, но я не помню детали и темы бесед.

Однажды ранним утром, еще в темноте идя в школу, я увидел, что на товарной ветке из товарного вагона военные разгружают хлопковый жмых. Выгружали жмых на снег. Кучу охраняли красноармейцы, которые стояли вокруг кучи плечо к плечу, а за солдатами собиралась детвора. Красноармейцы стояли лицом к куче, спиной к детям, чтобы не ловить их просящих взглядов. На просьбы детей: «Дяденька, дай кусочек», красноармейцы не отвечали. Слишком много было детей.

И вдруг вся эта толпа детей бросилась на кучу. Я схватил круг жмыха, прижал его к груди, меня поймал солдат и стал тереть лицо варежкой, но я не отпускал добычу. Он бросил меня и поймал другого, а я счастливый запихал этот желтый круг в портфель. Как я сейчас узнал из книги Павлова «Ленинград в блокаде», на Лахте из торфа с добавлением хлопкового жмыха приготавливали корм для лошадей, и что жмых был с ватой, потому что не было машин, которые семена хлопка от этой ваты бы очищали.

Мы этот круг разделили на маленькие кусочки, чтобы на дольше хватило, так что вата через нас проскочила.

На новый год в школе нам дали по тарелке супа с маленьким кусочком свинины. С надеждой смотрели дети в тарелку, надеясь, что слой сала будет потолще, но повара постарались разделить всё равномерно, а кусочек-то был с четвертую часть спичечного коробка.

После этого в школе я появился только весной, когда сошел снег и стало сухо. Получил я справку, о том, что учился в 7-м классе. Семилетки я не кончил, разумеется, т. к. никаких экзаменов, да собственно и занятий не было.

Во время блокады, мы с мамой два раза были в городе.

Один раз осенью, когда еще можно было выехать из кольца, отец прислал телеграмму о том, что он нас вызывает в Архангельск. С этой телеграммой мы пошли в облисполком, но там чиновник, к которому мы попали, сказал, что это «липа».

Потом мы были уже в блокаду. Дядя Марк написал, чтобы мы сходили к его брату, который был каким-то начальником, может он чем-либо поможет. Николай Зиновьевич /отец Жени и Инны Бич/ вышел к нам из какого-то административного здания и дал немного продуктов и лошадиную голень. Семья Николая Зиновьевича была в эвакуации. Голень мы порубили на небольшие кусочки и добавляли её в суп, так что суп некоторое время был с наваром. Позже Николая Зиновьевича арестовали – то ли кто-то выслуживался, то ли кто-то подсиживал. В письме жене он писал, что перед партией он чист. Когда тётя Люся читала об этом письмо жены Николая Зиновьевича, дядя Марк прервал чтение и вышел из комнаты, чтобы скрыть слезы. По навету дядя Коля был осужден и вывезен в Ярославскую область, где в заключении умер. Семья вернулась в Ленинград, но квартира была уже занята каким-то энкавэдэшником. Когда жена Николая Зиновьевича пришла «домой», новый жилец вышел и пригрозил, что если она еще раз появится, то ее с детьми отправят «куда следует». Со слезами на глазах она попросила отдать ей швейную машинку. Подрабатывая шитьем, вырастила детей и дала им образование. При Хрущеве Николая Зиновьевича реабилитировали, но, ни жизни, ни квартиры не вернешь. Есть в русском языке такая присказка: «от тюрьмы, да от сумы не зарекайся», в России она всегда актуальна – защиты не было, и нет.

Ранней весной, как только появились ростки крапивы и лебеды, голод для нас кончился. В день мы съедали до семи вёдер свежесобранной крапивы и лебеды. Варили щи, пекли лепешки. Животы спали, вши пропали, лица из опухших стали розовыми. На Первое Мая нам выдали по чекушке водки. Одну чекушку мы оставили себе и добавляли по чайной ложечке в стакан чая. Остальную водку мы обменяли у солдат на хлеб. Помнится чекушку за буханку.

На денек пришли из города проведать свою квартиру Лебедевы. Нам с Валиком на Валю и Катьку было уже жутко смотреть. Мне было стыдно за свои розовые щёки. На лицах Кати и Вали еще был отпечаток голода. Это было вторая степень дистрофии: череп обтянутый синей кожей, но они с матерью выжили, их худощавый отец умер еще на Лахте сразу, как только начался голод.

Из дворовой детворы эту весну во дворе я встречал один – кто разъехался, кто погиб.

Одним из наших сверстников во дворе был Гога. Полного его имени я не знаю, мы его звали, как звала его мать. На фото жильцов он сидит крайний слева, рядом с ним крепыш Сухоруков.

Каждому из мальчишек изредка перепадает, но Гогу мать лупила, возможно, на нем срывая свою горечь существования. Был он худенький, тоненький какой-то, да к тому же еще и рыженький. В играх участвовал тихо, но мы его никогда не обижали – жалость к себе он вызывал. Когда у меня родился сын, то я был озабочен тем, чтобы не дать ему такое имя, по которому его могли бы звать «Гогой» и назвал сына Егором, но обошлось.

Когда прекратил работать пригородный транспорт, Гогина мать, отправляясь в город на работу, везла с собою на санках и сына, а вечером обратно на Лахту. Так по дороге в санках он у неё и застыл. Сама дотащилась до дома, поведала об этом кому-то из соседей и на следующий день ушла, – больше мы её не видели. Поговаривали, что она объедает сына, но зачем же она тратила силы на то, чтобы возить его?

В нашей семье все делили